«Военный реквием» прочными нитями связан с другими бриттеновскими произведениями, расшифровывающими происхождение того или иного свойства, и — одновременно — полон находок, новых приемов, базирующихся на традиционных средствах.
Но самое характерное — синтез, осуществленный композитором в этом монументальном и цельном сочинении. Каждая грань партитуры является вместилищем разных исторически определившихся стилистических манер (ритуальная сфера основана на технике полифонического письма, строгих традиционных формах, реальная — на современном остро-экспрессивном письме).
В «Военном реквиеме» Бриттен не стремился, в отличие от «Уцелевшего из Варшавы» Шёнберга или «Огненного замка» Мийо, захлестнуть силой экспрессии. Композитор тяготеет к ясности выражения, он сосредоточен не на изображении ужасов, а на том, чтобы внушить чувство ответственности. В этом — этическая ценность «Военного реквиема».
На последнем творческом этапе Бриттен создает произведения, отмеченные, как и прежде, оригинальностью замысла. Совершенное мастерство, с которым они воплощены, делают их высокохудожественным явлением.
Поиски в области оперного театра, стремление найти максимально гибкую форму современного спектакля привели Бриттена к притче — одноактной опере, разыгрываемой монахами на открытой площадке. Бриттеновская притча — жанр еще меньшего масштаба, чем камерная опера, и еще большей концентрации выражения. Путь к опере-притче прослеживается в миракле «Ноев ковчег», намечается в обобщенной значимости образов «Лукреции» и «Поворота винта», выявляется в притчах Второго кантикля, «Военного реквиема», «Кантаты милосердия» (1963).
Опера-притча составляет отдельную важную главу в творческой биографии Бриттена. На протяжении четырех лет он написал три притчи: «Река Кэрлью», «Пещное действо» и «Блудный сын». В притчах, как и в других наиболее значительных сочинениях, Бриттен соприкасается с одной из важных тенденций современного искусства. Притча как форма иносказания нашла яркое воплощение в работах Пикассо, в произведениях Т. Манна, Иетса, Камю, Сартра, Брехта, Ануйя, О'Нила и других художников. На английской почве — в романах Голдинга, в драматургии Элиота и Уайлдера. Высокая степень обобщенности притчи делает ее образы вместилищем извечных человеческих чувств и переживаний, ситуациям же придает многозначность, способную резонировать современности. За внешним повествовательным слоем притчи скрываются глубинные напластования, гибкие в переосмыслении. А простой, почти схематичный сюжет высвобождает мысль от пут второстепенных, побочных линий и позволяет осмыслить ее полнее, глубже.
«Потоп» Стравинского, «Пир мудрости» Мийо, «Луна» Орфа, «Река Кэрлью», «Пещное действо», «Блудный сын» — разные проявления указанной тенденции, отраженной в музыкальном театре XX в.
Однако бриттеновские притчи — явление особое. Бриттен хотел придать притче характер ритуального действа, стремился стилизовать ее под церковный обряд и приблизить к средневековому мираклю. Так, например, на основе переработанного варианта пьесы «Река Сумида» из репертуара японского театра Но (XIV в.) строится сюжет бриттеновской притчи «Река Кэрлью». Сам стиль исполнения является оригинальной интерпретацией театральных принципов японского Но-театра и европейской средневековой практики. Актеры облачены в одежды типа сутаны; предметы — атрибуты персонажей — символизируют их происхождение или род занятий; подчеркнута символика движения, жеста, позы; ритуальные условные маски оживают и демонстрируют древнее искусство пантомимы. Сами персонажи являются аллегорическим воплощением Страдания (Безумная), Рока (Перевозчик), Милосердия (Аббат). Каждый инструмент камерно-инструментального ансамбля имеет свой прототип в музыке гагаку и может быть представлен как его европейский аналог. Действие отличается спокойным и плавным движением. Самобытен замедленный темпоритм спектакля с замирающими статическими концовками эпизодов — такие тихие «оценочные» паузы призывают слушателя осмыслить происходящее и погрузиться в ритуальную атмосферу действа.
В стилистическом синтезе притчи выявляется опора на старинные типы и формы музицирования: григорианское пение, гетерофония, ангемитонная пентатоника и церковные лады — эти средства архаизируют музыкальный язык данной притчи, сообщая ему специфичность.
Собственно драматическое, действенное начало притчи находится в сердцевине оперы, оно обрамлено двойным слоем — эпическим пластом действия и философски этическим осмыслением происходящего, причем философски созерцательное начало в «Реке Кэрлью» господствует над сценически-действенным. Такой тип музыкального спектакля, имеющего два фокуса, изнутри и извне действия, требует особого вслушивания, сопереживания, участия в обобщающих моментах действия.
Сквозь дидактику идей, коренящихся в этике дзэн-буддизма и христианства, Бриттен доносит глубоко современное содержание. В культуре и эстетике искусства, исторически и хронологически отдаленного, в котором преломлена многовековая духовная жизнь человека, Бриттен обостряет нравственную проблематику, занимавшую главенствующее положение в его оперном театре на всех этапах эволюции.
Подобно «Реке Кэрлью», две другие притчи Бриттена характеризует гравюрность письма. Цельные по форме одночастные композиции отмечены аскетизмом выразительных средств. Партитуры написаны скупым, филигранно отточенным штрихом. Эмоциональная атмосфера сурово-мужественная благодаря лаконизму и внутренней значимости эпизодов-«сцен», отсутствию в исполнительском ансамбле краски женских голосов, ладовому своеобразию приемов строгого письма. Инструментальный состав таит в себе богатые и яркие колористические возможности, но композитор реализует их с тончайшим чувством меры, дабы не разрушить единую эмоциональную тональность, в которую окрашено каждое из сочинений.