Здесь невольно вспоминается Танеев, который считал, что «всякий человек, как бы ограничены ни были его силы, должен действиями своими способствовать повышению нравственного уровня общества, к которому он принадлежит». Во всяком случае, совершенно ясно, что общение с Танеевым, не прекратившееся и после окончания Глиэром консерватории, не только поддерживало в нем стремление овладеть в совершенстве композиторским мастерством, но и побуждало задумываться над морально-этическими проблемами.
Не изжито еще мнение, что для Глиэра ничего, кроме музыки, не существовало, что он был далек от революционно настроенной молодежи. Между тем целый ряд его высказываний говорит о том, что он пристально всматривался во все происходившее вокруг него, выносил правильные оценки и совершенно четко определял свое отношение. «Я... считаю эгоистом того, кто ходит по театрам, балам и концертам, ищет там наслаждений и не хочет видеть того, что происходит за теми четырьмя стенами, в которых он веселится. Жить так, как живет наше общество, значит жить так, как жило бы общество самых бездушных эгоистов». Его до крайности возмущала царившая социальная несправедливость. Столбцы газет, где печаталось меню обедов во дворцах, вызывали у него отвращение: «До какого бесстыдства должны дойти люди, чтобы позволить писать о том, как они будут услаждать свои языки. О! Это люди высшего общества, воспитавшие свои эстетические потребности самыми утонченными средствами». С нескрываемой болью он писал брату Морицу о новых погромах черносотенцев, о расправах над бастовавшими рабочими, об отлучении от церкви JI. Н. Толстого и о связанном с этим событием открытом письме («вероятно, ты его еще не знаешь») жены писателя Софьи Андреевны.
Наконец, к этому времени революционного предгрозья относится один из самых эмоциональных романсов композитора «Слезы людские» (1902), написанный на слова Ф. И. Тютчева:
Слезы людские, о слезы людские, Льетесь вы ранней и поздней порой... Льетесь безвестные, льетесь незримые, Неистощимые, неисчислимые,— Льетесь, как льются струн дождевые В осень глухую, порою ночной.
Широкая напевность скорбной вокальной мелодии, ее эмоциональная насыщенность в начале, неожиданный взлет к кульминационному звуку, словно вырвавшийся крик боли, и последующие угасающие всплески создают впечатляющий образ человеческих страданий, тоски и печали, которые видел вокруг себя молодой художник. Не позволяя себе отражать в музыке свои собственные переживания, он в то же время не мог не откликаться на страдания других.
В первый же год после окончания консерватории, то есть в 1901 году, Глиэр начал преподавать гармонию в недавно открывшейся музыкальной школе сестер Гнесиных, в советскую эпоху, преобразованную сперва в техникум (1936), а затем в Музыкально-педагогический институт имени Гнесиных (1944). «Первое время, вследствие моей молодости, ко мне как к преподавателю относились несколько скептически, зачастую задавая мне „коварные" вопросы»,— вспоминал Глиэр. Но ученик Танеева очень скоро завоевал себе прочную репутацию знающего и образованного музыканта.
В стенах школы Гнесиных Глиэр встретил девушку, которую полюбил нежно и на всю жизнь. Звали ее Мария Робертовна Ренквист. Предки отца ее вышли из Скандинавии, мать была русской. Мария Робертовна отличалась красотой, была воспитана и увлечена музыкой. Она играла на фортепиано, изучала теорию и пробовала сочинять. Глиэр всячески это поощрял. Уезжая на лето в Киев, он просил ее без стеснения присылать ему сделанные ею задачи по гармонии, которые, выправив, тут же обещал возвращать. «Бели у Вас есть какое-нибудь сочинение, то и его пришлите, — писал он с дачи.— Я не замедлю его просмотреть и обратно Вам выслать».
Очень скоро писать письма Марии Робертовне, делиться с ней своими впечатлениями от прослушанной музыки, от встреч с людьми, рассказывать о своих планах или просто описывать, как проведен им день, что прочитано, что написано, стало для Рейнгольда Морицевича жизненной необходимостью. Письма писались не только летом, а на протяжении всего года и даже в те дни, когда молодые люди встречались и беседовали. К чести Марии Робертовны следует отметить, что она рано поняла, с каким незаурядным человеком свела ее судьба, поняла, что написанное им будет когда-нибудь представлять широкий интерес, и потому бережно сохраняла его письма. А те, которые Глиэру случалось в спешке или в дороге набросать карандашом, она даже аккуратно наводила чернилами.