Грустно и пусто стало в доме Моцартов. Несчастным и неприкаянным чувствовал себя старый Леопольд, проводив жену и сына. Все думы его были о Вольфганге: как-то он устроит свою жизнь на чужбине, среди незнакомых и, разумеется, враждебных ему людей?
Леопольд был непоколебимо убежден, что среди ста человек девяносто девять — завистники и интриганы. К тому же разлука с женой, когда тебе вот-вот стукнет шестьдесят, нелегкая штука.
«После того как вы уехали, — пишет он жене и сыну, — я, обессиленный, поднялся по лестнице наверх и бросился в кресло. При прощании мне стоило большого труда скрыть свои чувства — я не хотел усиливать боль разлуки. Вконец измученный, я позабыл дать сыну отцовское благословение. Я подбежал к окну, чтобы послать его вам обоим, но вас уже не увидел. Наверно, вы уже выехали из ворот — значит, я перед тем долго просидел, ни о чем не думая. Наннерл страшно плакала, и я вынужден был приложить все свои силы к тому, чтобы ее успокоить. Она жаловалась на головную боль и на колики в желудке. В конце концов ее вырвало. Вела она себя мужественно, повязала голову, легла в кровать и велела закрыть оконные ставни. Опечаленный Пимпс улегся с ней. Я прошел в свою комнату, произнес утреннюю молитву, в 9 часов лег в кровать, прочитал книгу, немного успокоился и заснул. Пришла собака, и я пробудился. Пимпс показал мне, что хочет выйти. Из этого я понял, что уже, вероятно, около 12 часов, и он хочет вниз. Я встал, надел шубу, увидел, что Наннерл глубоко спит, и, взглянув на часы, обнаружил, что уже полпервого. Вернувшись с собакой обратно, я разбудил Наннерл и велел принести обед. У Наннерл совсем не было аппетита, она ничего не ела и сразу же после обеда легла в кровать… Так прошел этот печальный день, как думается мне, самый печальный день в моей жизни».
А Вольфганг, напротив, весел. Радость бурлит и клокочет в нем. Он вне себя от счастья, что, наконец, разорвал путы рабства. «Я все время в прекрасном настроении. С тех пор как я уехал прочь от всех этих дрязг, мне так легко-прелегко на сердце! Я даже уже потолстел».
К вечеру дня отъезда он с первой же остановки, из Вассербурга, отправляет отцу письмо. В нем с поразительной зримостью выражены и чувства Вольфганга и его характер. Читая это письмо, будто слушаешь одно из аллегро моцартовских симфоний — бодрое, стремительное, жизнерадостное, полное светлой веры в будущее.
Вот это письмо:
«Мы, слава и благодарение богу, благополучно добрались до Вашинга, Штайна, Фербертсхайма и Вассербурга. А теперь — небольшое путевое описание. Когда мы подъехали к городским воротам, то были вынуждены ожидать почти четверть часа, пока их отворят — стража была занята своими делами. Не доезжая Шинна, нам повстречалось множество коров, одна из которых оказалась примечательна. Она была однорогой, такого мы еще никогда не видывали. В Шинне мы, наконец, улицезрели стоящую карету. Наш почтальон тут же вскричал:
— Вот здесь нам и надобно менять лошадей!
— По мне, так пожалуйста, — ответил я.
Мы разговаривали с мамой, когда к карете подошел толстый господин. Его симфония сразу же показалась мне знакомой — это был купец из Меммингена. Он глазел на меня с добрую минуту и, наконец, проговорил:
— Ба, да вы — господин Моцарт!
— К вашим услугам. Я тоже вас знаю, только вот не знаю вашего имени. Год назад я видел вас в Мирабелле, в концерте.
Засим он открыл мне свое имя, которое я, слава богу, позабыл… С этим господином мы передали 100 000 приветов вам, папа, и тебе, моя сестра-плутовка. Все будет хорошо. Надеюсь, папа будет чувствовать себя хорошо и будет доволен так же, как я. Думаю, все уладится в лучшем виде. Папа, я переменился и теперь слежу за всем. Я сразу же испросил у мамы разрешение рассчитываться с почтальоном. Ведь с этими типами я могу разговаривать куда лучше, чем мама… Мы оба просим папу хорошенько следить за своим здоровьем… не огорчаться, смеяться, быть все время веселым и постоянно, как и мы, думать о том, что муфтий И. К. — болван, а бог отзывчив, милостив и любвеобилен. 1 000 раз целую папе руки и обнимаю сестру-плутовку столько же раз, сколько сегодня нюхал табак… Перо грубое, да и я невежлив».