Молва о необыкновенном ребенке молниеносно разнеслась по городу. Пресыщенная, глубоко равнодушная ко всему венская знать на сей раз всполошилась. Аристократическая Вена немало перевидела всяких чудес.
Побывали здесь и виртуозы-певцы, со сказочной легкостью, будто играючи, выводившие самые головокружительные пассажи колоратурных фиоритур; были и фокусники, на глазах изумленной публики превращавшие белую воду в красное вино и красное вино в пламя и дым; были дрессировщики, повинуясь жезлам которых пушистые собачонки-болонки препотешно вытанцовывали менуэт или гавот. Но такого чудесника, как этот карапуз, бойко на все, какие только можно придумать, лады игравший на клавесине, Вена еще никогда не видывала.
В аристократических салонах только и разговору было, что о Моцарте. Каждый спешил взглянуть своими глазами на маленького чародея, чтобы потом было чем похвастать в обществе. Светские дамы наперебой осыпали Вольфганга ласками. Те, кому удавалось его поцеловать, чувствовали себя победительницами и возбуждали жгучую зависть приятельниц, не удостоившихся этой чести.
«Был у Турна, — продолжает свой дневник граф Цинцендорф, — где мальчик из Зальцбурга и его сестра играли на клавесине. Бедняжка играет чудесно. Он умен, боек, премил. Его сестра — маленькая виртуозка. Он ей аплодирует. Фрейлен Гуденус, хорошая клавесинистка, поцеловала его рот, после чего он вытер свои губы».
Моцарты стали модой. За ними охотились. Их наперебой приглашали во все аристократические салоны. Выступления мальчика и девочки были расписаны на много дней вперед.
О маленьком музыканте заговорили и при дворе. Когда Леопольд на пятый день после приезда в Вену пошел в оперу, он услышал, как эрцгерцог Леопольд, перегнувшись через барьер своей ложи в соседнюю, с восторгом рассказывал о чудесном мальчике из Зальцбурга, восхитительно играющем на клавесине.
Вернувшись из театра домой, Леопольд, несмотря па поздний час — было уже одиннадцать часов вечера, — застал у себя на квартире камер-лакея. Тот принес высочайшее повеление — явиться завтра с детьми во дворец.
У Леопольда голова пошла кругом. Как он ни был упоен успехами в Вене, но такой потрясающе быстрой и легкой победы не ожидал. На другой день чуть свет он разбудил детей и принялся их готовить к предстоящему посещению императорского дворца. Его меньше всего заботил концерт. Что Наннерл и Вольфганг сыграют отлично, он нисколько не сомневался. Его тревожило незнание Вольфгангом и Наннерл правил придворного этикета. Потому он облегченно вздохнул, когда явившийся камер-лакей передал, что выступление юных музыкантов во дворце переносится на завтра. Стало быть, весь день можно будет посвятить муштровке детей. Приучить вечно скачущего непоседу Вольфганга чинно и размеренно двигаться, отвешивать степенные поклоны, приседать в реверансе, целовать руку было невероятно трудно, почти невозможно. Отцу даже пришлось пару раз прикрикнуть на мальчика, чего он почти никогда не делал.
Поздно вечером, когда ученье как будто пошло впрок, дети были уложены спать, каждый в отдельную кровать. Леопольд и Анна Мария прикорнули в креслах: надо было дать детишкам возможность хорошенько отдохнуть. Дело в том, что Моцарты, приводившие в восхищение владельцев роскошных аристократических дворцов, обитали в жалкой, уродливой лачуге.
«Я живу в Хирберггасль, близ Хоэнбрюкке, в Тышлерхаузе, на втором этаже, — с горечью иронизируя, жалуется Леопольд своему другу Хагенауэру. — Длина нашей комнаты — тысяча шагов, ширина — один шаг. Вы смеетесь? А нам, когда мы наступаем друг другу на мозоли, совсем не до смеха. А еще менее смешно бывает по ночам. Если мальчуган меня, а девочка мать и не сбрасывают с убогих кроватей, то, по меньшей мере, отдавливают нам пару ребер… Терпение! Мы — в Вене».
Наконец настал день, к которому так тщательно готовились Моцарты. Золоченая карета с золочеными гербами доставила их во дворец.
Шенбрунн — загородная резиденция австрийских императоров — ошеломил зальцбургских провинциалов роскошью и великолепием. Анфилада высоких, огромных залов, один богаче и краше другого, изумительные по краскам и рисунку гобелены на стенах, позолоченная мебель, расшитые золотом ливреи камер-лакеев, парчовые и бархатные камзолы придворных, шелковые и тафтовые платья дам, яркие мундиры военных, белые пудреные парики… От всего этого даже бесстрашный Вольфганг растерялся. Леопольду пришлось исподтишка ущипнуть сына и указать глазами на грузную дородную женщину в противоположном конце зала. Она стояла неподвижно, высокая, полная, в широченных фижмах, отчего казалась еще толще, чем была на самом деле. Рядом с ней стоял длинный, тощий мужчина в мешковатом мундире, а по сторонам на почтительном отдалении расположились кавалеры и дамы.